Читать интересную книгу Аморит, любовь моя. Возможное будущее России - Иван Державин

– Это наша столица Амо. Она расположена на самом большом нашем острове Аморе, – пояснил Ябо. Только сейчас до меня дошло, что слышу его голос, если можно так назвать тихий, певучий звук, напоминавший окраской жужжание мухи. – Правда, красивая?

Ничего красивого я не увидел и промолчал, чтобы не конфликтовать не по делу. Все мои мысли были заняты предстоящей встречей с Ниной и сыном.

Мы приземлились на окраине города. В окне я увидел серое небо и внизу толпу аморитян либо совсем голых, либо в цветной одежде, натянутой, как презервативы. Толпу с трудом сдерживали фигурки в черных костюмах наподобие водолазных и в синих масках, похожих на морды человекообразных обезьян. В руках у них были короткоствольные автоматы, мало отличавшиеся от автоматов в бандитских и фантастических американских боевиках. Как я понял, это были местные омоновцы.

Ябо велел мне подняться, что я и сделал, взлетев под самый потолок и стукнувшись головой. Догадавшись, что это была гравитация, как на Луне, только посильнее, я ухватился рукой за окантовку иллюминатора и плавно опустился на пол, подумав о том, как смогу ходить. Я осторожно переступил ногами. Оказалось, ходить было можно, если не отталкиваться ногами, а по-стариковски шаркать.

Когда мы ступили на трап, я услышал висевший в теплом по-африкански воздухе гул из скулежа щенков и жужжания пчел одновременно, а аморитяне все, как один, подняли вверх одну руку. Приняв это за приветствие, я тоже помахал им. Ябо тотчас подпрыгнул и повис на моей руке, заставив опустить ее.

– Это они нас снимают на видео или фото, – сказал он. – Видеокамеры и фотоаппараты у них надеты на палец, как перстни. Стражи порядка или по – вашему ОМОН могли подумать, что ты тоже фотографируешь, и запросто имели право тебя пристрелить. Разрешения-то у тебя нет.

Предупредил он меня во время, так как несколько омоновцев уже направили на меня свои автоматы. Я решил впредь быть осторожнее и тут же снова влипнул. Не увидев у трапа Нины с ребенком, я рявкнул на Ябо:

– А Нина где? Все еще в обезьяньей клетке?

Мой голос произвел на аморитян ошеломляющее впечатление. Омоновцы отпрянули назад и опять вскинули на меня автоматы, а толпа прямо-таки попадала, зажав уши, на землю или, как она у них тут называется, наверное, тоже аморитом.

– Ты с ума сошел! – закричал на меня испуганно, но опять телепатийно, Ябо, потирая уши. – Я забыл тебя предупредить, чтобы ты говорил шепотом. У нас твой голос приравнен звуку вашего пушечного выстрела. И с Ниной тоже разговаривай шепотом.

– Когда я ее увижу?

– Скоро.

Мог бы, козел, и привезти их сюда, обругал я его мысленно. К моему удивлению, он услышал и предупредил:

– Просто козел – это еще терпимо. Только не вздумай назвать его безрогим или без яиц. Тут же на тебя в суд подадут и запросто упекут за клевету лет на пятьдесят. А за широко распространенную у вас суку, если ты так обзовешь аморитянку, влепят не меньше ста лет.

– Что так мало? – усмехнулся я, наблюдая, как аморитяне начали подниматься, постукивая по ушам.

– Мало? – удивился Ябо. – По-вашему это около тридцати пяти лет. Не каждый землянин столько живет.

Отметив, что наш год равен приблизительно их трем годам, я поинтересовался:

– А сколько присудят за мат?

– За мат у нас ничего не дают. У нас сажают за смысл в нем. За ваш русский мат с упоминанием матери или с советом пойти на и в половой орган или за угрозу совершить сексуальное насилие в извращенной форме ничего не дадут. У нас, к сожалению, такого хорошего, как у вас, мата нет, но если ты выскажешь подобную угрозу, многие потребуют ее тут же исполнить на деле. Вот тут, если откажешься, могут возникнуть неприятности, вплоть до суда. А тот постановит: «Сказал – делай».

Ну, блин, дела, подумал я. Ухо здесь надо держать востро. Скажешь «Я тебя в рот», – она его тут же раззявит.

Ябо и на это отреагировал:

– И не только раззявит, если это означает открыть рот. У нас полно голубых. И никуда ты не денешься. И насчет «блина», если я правильно понял, что он означает. Избавь тебя бог назвать аморитянку блядью в смысле осуждения. Считай, что ты пропал.

– А в похвальном можно?

– Это сколько угодно. И чем больше в твоем голосе будет восхищения, тем больше это доставит ей удовольствия.

– За осуждение могут расстрелять?

– На казнь у нас мораторий. Мы же либерально—демократическое государство. Вместо казни тебя заставят подписать согласие на эвтаназию. Сам себя умертвишь. Не захочешь, помогут.

У меня по спине пробежали мурашки.

– Спасибо за предупреждение.

То, что Ябо читал мои мысли, существенно меняло дело к худшему. Я понял, что убежать отсюда будет практически невозможно. Как я смогу что-то сделать, не думая об этом?

Мы стали спускаться по трапу, при этом я крепко держался за поручни, чтобы не подпрыгивать.

Омоновцы образовали живой коридор от трапа до стоявшего, вернее, лежавшего полуцилиндра.

Ябо что-то опять прожужжал, я не понял и хотел переспросить, но сделать это мне не дали омоновцы, которые ухватили меня за руки и потащили к полуцилиндру. Меня втолкнули в открывшуюся нишу, а внутри полуцилиндра – в клетку, которую тут же захлопнули.

– Как это понимать? – спросил я Ябо, дрожа от гнева.

Трое омоновцев в синих масках, тоже, наверное, из презервативов, приняли боевую стойку, а Ябо, проигнорировав мой вопрос, что-то сказал стоявшему у пульта пилоту. У того вдруг зажглись глаза, и я догадался, что это был робот. Фигурой и лицом он походил на омоновца, а ростом был еще ниже. Повернувшись к пульту, робот нажал пальцем на кнопку, и полуцилиндр, который я окрестил дирижаблем, взмыл вертикально вверх, отчего у меня перехватило дыхание, и потемнело в глазах. Едва я пришел в норму, как мне опять стало трудно дышать, и прилила кровь к голове, – дирижабль уже опустился. По моей прикидке, мы летели не больше двух – трех минут. Я даже в окно не успел глянуть. Да и что бы я увидел при такой скорости?

***

Омоновцы открыли клетку и вывели меня наружу. Я оказался в многолюдном, вернее во многоаморитятном парке, мало отличавшимся от наших городских парков, лишь музыка была в несколько раз тише и мелодичностью напоминала китайскую.

Вслед за Ябо меня повели по живому коридору, как в аэропорту, но более длинному и извилистому. И состоял он не из омоновцев, а из посетителей парка, одетых, как и в аэропорту, в цветные ничего не прикрывавшие презервативы. А то и вовсе были голые, лишь разрисованные под индейцев. Но я на них не смотрел. Будучи выше всех на две головы я еще издали увидел на возвышении клетку с Ниной. Радость от предстоящей встречи с ней смешалась у меня с ужасом от переживаемого ею унижения. Забыв про гравитацию, я ускорил шаги. Взлететь мне помешали повисшие на моих локтях два омоновца. Третий, шедший впереди, направил на меня автомат. Сзади Ябо обозвал меня козлом. Ходьбу я все же ускорил, заскользив чаще по пластиковому тротуару.

Меня остановили у входа в клетку. Нина сидела ко мне боком на топчане и кормила грудью ребенка. Ее взгляд был безучастно устремлен в никуда. Даже приблизившийся гул толпы не вывел ее из этого состояния.

Стоявший у клетки охранник в майке с портретом Нины на груди открыл дверь, Ябо заглянул в нее и что-то сказал Нине. Она повернула голову, увидела, как меня втолкнули в клетку, и заплакала. Я подошел к ней, опустился на колени, поцеловал ее в губы, а ребенка – в темную головку. Он оторвался от груди, продолжая чмокать влажным ротиком.

– Не надо было тебе сюда приезжать, – прошептала Нина сквозь плач. – Теперь и ты погибнешь здесь вместе с нами.

Я оглядел клетку. Она была в виде полусферы из тонких прозрачных прутьев толщиной с палец. Кроме топчана в клетке ничего больше не было. У двери снаружи застыли два вооруженных охранника с Нининым портретом. Омоновцы исчезли, что меня обрадовало, так как мысль о побеге все время сидела у меня в голове.

Бросив беглый взгляд на сплошную стену посетителей за веревочной оградой, я с горечью подумал, что нас действительно показывают, как обезьян.

Только сейчас я обратил внимание, что Нина и ребенок были абсолютно голыми.

Я стянул с себя шерстяной свитер с широкой горловиной и растянул ее еще больше. Велев Нине поднять руки, я надел на нее свитер. Получилось подобие платья без бретелек. Привстав, она натянула свитер почти до колен, а, усевшись, прикрыла их. Я растянул один рукав, и в него свободно вошел ребенок, лишь торчала головка. Пригревшись, он вдруг растянул губки, а когда я погладил его по головке, показал в улыбке два крохотных верхних зубика.

– Так рано? – удивился я.

– Это по-нашему рано. А по их летоисчислению Алешке уже около четырнадцати месяцев. По—нашему, я могу только предположить, что ему месяца четыре – пять.